Лютня смолкла, и смолк голос сказителя, но отзвуки их будто бы еще струились среди стен хогана, обитых светлой сосной, заставляя трепетать пламя. На свечах оплывало пятнадцатое кольцо, и Дженнак, прислушавшись, различил отдаленный посвист флейт, зачинавших мелодию божественного гимна. Вскоре к флейтам присоединились голоса жрецов, и над стенами Серили поплыло Ночное Песнопение – словно эхо, откликнувшееся на рассказ Амада.

Чолла молча сняла серебряный обруч с жемчужинами, встала, приблизилась к сказителю и вложила в его руки драгоценный дар. На смугло-бледных щеках Амада полыхнул румянец; он поклонился, приняв позу молитвы, словно благодарил богов за ниспосланную милость. Потом он ушел; удалился, прижимая к груди свою лютню вместе с серебряным венцом, еще хранившим запах волос Чоллы. Глаза Амада сияли, на губах расцветала улыбка, шаг был нетверд, и Дженнак, наблюдая все эти признаки, подумал, что певцу удалось-таки найти страну блаженства. Царила же в ней прекрасная богиня, с которой не мог сравняться даже сам светозарный Митраэль.

Он повернулся к Чолле и произнес:

– Наверно, не стоит спрашивать, развлек ли тебя мой сказитель?

Она покачала головой и опустилась с ним рядом – на пятки, по одиссарскому обычаю, не так, как сидели арсоланцы. Плечо Чоллы коснулось плеча Дженнака, в глазах с огромными изумрудными зрачками застыла печаль, и он, внезапно ощутив укол жалости, обнял ее, вдыхая горьковато-нежный аромат жасмина.

Ей тоже пришлось заплатить, мелькнула мысль. За власть над Иберой – союзом с Утом, рыжеволосым дикарем; за честолюбие и гордость – своими сыновьями, рожденными от человека с багряной кровью… Их век будет дольше, чем у обычных людей, но все-таки Чолла проводит их на погребальный костер, а до того наглядится, как они увядают, как лица их покрываются морщинами, а волосы – инеем седины… Увидит это, оставаясь столь же молодой и прекрасной, как сейчас!

Он погладил ее по щеке, коснулся губами полураскрытых ждущих губ и прошептал:

– Ты писала, что ложе твое пусто и пусто сердце… Почему? Разве не можешь ты найти достойного среди иберийской знати? Или просить отца, мудрого Че Чантара, чтобы подыскал он тебе мужчину среди Великих Очагов? Светлорожденного, который согласился бы делить с тобой шелка любви и власть над Иберой?

Чолла замерла в его объятиях, потом прижалась тесней, прошептала:

– Сказано в Книге Повседневного: старому другу постели ковер из перьев и налей чашу вина, новому же хватит тростниковой циновки и просяного пива… А я – не циновка и не напиток для простонародья, мой вождь! Я жила с Утом, я сделала его владыкой над землями, я стала владычицей сама, я достигла своей цели, и больше не собираюсь делить ложе с ибером! А что до светлорожденного супруга, то где искать его? В Одиссаре нет подходящих мне по возрасту, и нет таких в Тайонеле… Очаг твой в союзе с Арсоланой, но сохранится ли этот союз, если избранник мой будет из Коатля либо Мейтассы, из Дома Ах-Ширата или К°'ко'наты?

– Есть еще Сеннам, – тихо промолвил Дженнак.

– Есть еще ты, – в тон ему ответила Чолла, и плечи ее напряглись под шелковистой тканью. – Есть еще ты, – прошептала она, обжигая дыханием шею Дженнака. – Ты можешь остаться здесь, со мной… или забрать меня в Лендах…

Дженнак безмолвствовал, и она, прижимаясь щекой к его щеке, зашептала снова:

– Не можешь забыть свою женщину?.. Ту, первую, погибшую от стрелы?.. Я знаю, что не похожа на нее, но подумай, мой вождь, сколько ты будешь искать такую же? Всю жизнь? Во имя Шестерых! Наша жизнь длинна, но и ей приходит конец… Ты готов встретить его в одиночестве? Без женщины, что оплачет тебя, вспомнив прожитые вместе годы? Без сыновей, что положат тело твое на погребальный костер? Без дочерей, что укроют его накидкой из перьев кецаля и белого хасса? Без внуков, что продолжат твои труды на земле?

Она говорила еще что-то, а Дженнак, сжимая в объятьях податливое гибкое тело, думал, что ничего этого не случится. Быть может, какая-нибудь женщина, случайная подруга, оплачет его, но сыновьям и дочерям такая роскошь недоступна. Не они, а он – он сам! – проводит их всех в Чак Мооль, укроет накидкой из перьев, поднесет факел к погребальному костру и будет стоять рядом с гудящим пламенем, творя молитву грозному Коатлю…

Горечь наполнила его сердце, горечь и гнев на судьбу, подбросившую непрошенный дар, словно серую палочку в игре фасит; и готов был он оттолкнуть Чоллу, подняться и уйти в отведенный ему покой, сесть там перед зеркалом и на недолгие мгновенья одеть личину другого человека – Ирассы, мечтавшего о чудесах Срединных Земель, влюбленного сказителя Амада, молчаливого Хирилуса, слуги из лондахского дворца, или Ах-Кутума, мертвого атлийца, бредущего сейчас в Великую Пустоту. Казалось Дженнаку, что участь любого из них счастливей его собственной, ибо ноша их легче, а потери не столь мучительны; и думал он, что вместе с чужим обликом, вызванным магией тустла, снизойдут к нему забвение и покой.

Но в этот миг душевной слабости услышал он голос, звучавший как бы издалека, сквозь завесу минувших лет; услышал женский шепот, но не был он шепотом Чоллы и слова были иными, освежающими, как дождь, павший в раскаленную землю.

Возьми меня в Фирату, мой господин! Ты – владыка над людьми, и никто не подымет голос против твоего желания… Возьми меня с собой! Подумай, кто шепнет тебе слова любви? Кто будет стеречь твой сон? Кто исцелит твои раны? Кто убережет от предательства?

Вианна… Сквозь тьму Чак Мооль он видел ее: волосы, черные и блестящие, как драгоценная шкурка, шея – стройнее пальмы, груди – прекрасней чаш из овальных розовых раковин, глаза, подобные темным агатам: лицо ее было солнцем, живот – луной, лоно – любовью…

Вианна, чакчан!

Чолла вскрикнула; он сжал ее так, что хрустнули ребра.

– Прости… прости, моя госпожа, да будут милостивы к тебе боги! Ты права во всем, но я не могу остаться. Всякая птица вьет жилище на свой манер, и в гнезде дрозда соколу крылья не расправить…

Глаза Чоллы потухли, но она не отстранилась, не разомкнула рук Джечнака. Он снова услышал шепот, но теперь голос Чоллы не пугал грядущим одиночеством, а был подобен ветерку, пролетавшему медвяными лугами любви.

– Пусть так, мой вождь, пусть так… Но вспомни, ты первый из моих мужчин, первый, кого я держала в объятьях… и оттого могу я требовать дара, не столь преходящего и зыбкого, как сказки твоего певца… хотя и они прекрасны… – Высокий и звонкий голос Чоар, владычицы Иберы, вдруг сделался ниже и стал неотличим от голоса Вианны, стал таким, каким помнил его Дженнак. И Чолла-Вианна шепнула ему: – Подари мне дитя, мой вождь… подари дитя со светлой кровью, чтобы было кому поддержать меня, скрасить дни мои, проводить в Чак Мооль… оплакать меня – здесь, на краю света, вдали от родичей моих, от братьев и сестер… Подари мне дитя, мой господин… Сегодня благоприятная ночь, и я знаю, что посев прорастет и урожай будет добрым…

Вот так же молила его Вианна – возьми меня в Фирату, возьми… Вианна, которой он не мог теперь подарить ничего… Вианна, так и не родившая ему дитя… Вианна, ночная пчелка, чакчан…

Дженнак поднялся, не выпуская Чоллу из рук; тело ее казалось податливым и горячим и пахнувшим не жасмином, а медовыми травами с одиссарских лугов. И глаза ее будто бы стали иными – не изумрудными, как у всех светлорожденньгх, а темными и блестящими, как два агата. Ее легкое одеяние распахнулось, и груди – прекрасней чаш из розовых раковин – засияли перед ним; лицо ее было солнцем, живот – луной, а лоно – речным берегом, устланным лепестками роз.

Шагнув к арке, что вела в ее опочивальню, Дженнак подумал: не отвергай зова женщины! Не отвергай! Ибо, как сказано в Чилам Баль, он – сама жизнь…