Рассматривая в зеркале свое новое лицо, смуглое, сухощавое и темноглазое, Дженнак размышлял о том, сколь различно дарованное Кино Раа и приобретенное собственными трудами. Боги наделили его способностью к предвидению, но дар сей ему не подчинялся; миражи грядущего появлялись и исчезали независимо от воли его и желания, и он не мог ни вызвать их, ни управлять ими, ни насладиться зрелищем приятного, ни отвергнуть жуткое. Он лишь разглядывал картины, посылаемые сквозь мрак и холод Чак Мооль, Великой Пустоты; боги же показывали то, что желали, а не то, что ему хотелось знать.
Над магией, имевшей не божественное, но земное происхождение, он был вполне властен. Он мог изменить внешность и голос, мог вызвать видения на гладкой поверхности вод, мог даже – с некоторым усилием – проникнуть мыслью в далекую Эйпонну или в Края Восхода, лежавшие еще дальше. Но эти способности не являлись ниспосланными свыше, как талант предвидения; чтоб овладеть древним волшебством, он должен был трудиться и повторять снова и снова уже знакомое – как попугай, твердящий сотни раз заученную фразу. Особенно это касалось тустла; сие умение требовало постоянных тренировок, не реже, чем в три-четыре дня, чтобы лицевые мышцы сохраняли нужную подвижность, а пигментация кожи и зрачков поддавалась мысленному усилию. Впрочем, этот труд был Дженнаку не в тягость и даже развлекал его, заставляя выбросить из головы множество неприятных забот и сосредоточиться в уединении и покое.
Но покой – слишком редкий подарок для властителя, чья жизнь сцеплена с множеством других жизней, чье время драгоценно, чьи слова определяют судьбы тысяч; властитель принадлежит не самому себе, но обстоятельствам и людям. Одно из этих обстоятельств уже надвигалось на Дженнака под распущенными парусами, бороздило свинцовые северные волны, кралось проливом Когтя – и было до него лишь двадцать полетов стрелы. А люди… Люди уже стояли под дверью, размышляя, не пора ли потревожить светлорожденного сахема.
Привычным усилием он заставил исчезнуть мираж – видение большого крутобокого судна с вместительными трюмами, набитыми запретным грузом; затем стер лицо Амада, будто смыв с себя физиономию бихара пригоршней воды. Обличье его сделалось прежним, и, последний раз взглянув в зеркало, Дженнак поднялся, спрятал серебристый диск и чешуйку морского змея в ларец, захлопнул крышку и опоясался мечами. Сегодня, в День Тростника месяца Цветов, минуло ровно тридцать лет, как ему достались эти клинки – прямые и прочные, великолепной тайонельской работы, принадлежавшие некогда Эйчиду, его сопернику из Страны Лесов и Вод. По водам тем Эйчид давно уплыл в пылающем погребальном челне, а он, Дженнак, остался в живых – и значит, ему полагалось исполнить свой долг перед людьми и богами. Ибо, как сказано в Книге Повседневного, все на свете имеет свою цену – в том числе и жизнь человеческая.
В дверь осторожно постучали.
– Мой лорд?
Это был Ирасса, называвший его не сахемом, как полагалось в Одиссаре, а на бритский манер. Лорд… Одно это слово являлось напоминанием, сколь далек Одиссар и сердце его – Серанна, лежащие на западе, за Бескрайними Водами! Там, у золотых песков, нагретых солнцем, в кольце цветущих магнолий и маисовых полей, дремал древний Хайан, столица сагамора; там тянулись вверх дворцовые башни, увитые лозой, там, рассекая леса и болота, уходила к северу дорога Белых Камней, там высились насыпи, подобные рукотворным холмам, и ветер играл листвою пальм и яркими перьями накидок, там воздух был свеж и полон благоухания… Серанна, Страна Цветов! Дом, Очаг Одисса, родина!
– Мой лорд?
Дженнак вздохнул:
– Я иду, Ирасса… Иду!
– Пакити послал за тобой, господин, – с виноватой улыбкой произнес Ирасса, почтительно сложив руки перед грудью. Два остальных телохранителя, молчаливые сеннамиты Уртшига и Хрирд, подтвердили сказанное кивками. Им было под тридцать, но Ирасса, еще не отметивший двадцатипятилетия, все же считался старшим, ибо состоял при лорде с детства – с тех пор, когда мог, не нагибаясь, застегнуть на нем пояс. Правда, с тех времен он здорово подрос, превратившись из тощего мальчишки-слуги в ладного и крепкого парня. Вот только усы и бородка росли у него неважно, как у всех полукровок, но Ирасса холил их, не жалея сил, и расчесывал волосок к волоску.
Пятнадцать лет, рассеянно подумал Дженнак, оглядывая свой корабль; еще пятнадцать, и Ирасса превратится в зрелого мужа, в накома, водителя войск, потом – в советника, богатого опытом и многими уменьями, и, наконец, в немощного старца, вспоминающего подвиги юности… Век человеческий так краток!
На палубе все находилось в полной готовности и порядке. «Хасс» был трехмачтовым длинным боевым драммаром и, кроме кормовой башенки, где стояли рулевые, нес еще два высоких помоста для стрелков – на носу и меж первой мачтой кела и второй таби. Третья из мачт – чу, согласно кейтабской терминологии – примыкала к кормовой надстройке, куда вели с палубы две лестницы. Кейтабцы, морское племя, привыкшее спускаться и подниматься по канатам, сочли бы лестницы недопустимой роскошью, но кейтабцев на «Хассе» не было. Только люди Пяти Племен, уже начавшие забывать, кто из предков их принадлежал к Клану хашинда, кто – к сесинаба или ротодайна, кто – к шилукчу или кентиога; только одиссарцы и полукровки, их потомки от бритунских женщин. Правда, среди солдат всегда оказывалось больше воинственных ротодайна, хашинда и кентиога, среди охотников и следопытов – шилукчу, а среди мореходов – сесинаба, и это значило, что древние пристрастия сераннских племен еще не позабыты. Пакити, тидам и навигатор, командовавший кораблем, тоже был из сесинаба, из знатного рода вторых вождей. Род был знатным, но пятому сыну не досталось ни земли, ни рыболовных судов, ни приличной усадьбы, а посему Пакити, как и другие благородные отпрыски Одиссара, владевшие лишь мечом да панцирем, двинулся за океан, в Бритайю, где ждали его боевые труды, почет и угодья – вполне достаточные, чтобы его сетанна не претерпела ущерба. Он был отличным мореходом, этот Пакити, ровесником Дженнака, служившим ему уже восемнадцать лет.
На мачтах «Хасса» вздувались паруса, неяркое бледно-голубое небо было покрыто редкими облаками, свинцовые волны бились о борт, скроенный из прочного дуба, сизалевые канаты гудели на ветру. В Серанне в месяц Цветов воздух был теплым, ласкающим кожу, но тут, на севере, льды и снега, лежавшие в горах, еще дышали холодом. И от того арбалетчики, застывшие на помостах, и щитоносцы у бортов кутались в меха – не в легкие накидки из перьев, как было привычно для одиссарцев, а в тяжелые бритские плащи из волчьих шкур. Лишь те, кто готовил к бою метатели, огромные бронзовые цилиндры на станинах из железного дерева, пренебрегли теплой одеждой и доспехами; они ворочали свои орудия, подтаскивали громовые шары, и кожа их лоснилась от пота.
Ирасса набросил на плечи господина плащ, точно такой же, какие были на воинах; потом, приняв из рук Уртшиги убор Великого Сахема, возложил его Дженнаку на голову и отодвинулся, любуясь. Чем-то он сейчас напоминал Вианну, милую пчелку-чакчан, улетевшую в царство Коатля, – не внешностью своей, вполне пристойной для воина и мужчины, но блеском серых глаз и выражением лица. Читались же на нем любовь и безмерная преданность.
Дженнак вздохнул и начал подниматься на рулевую палубу. Белые перья сокола трепетали над его головой, Ирасса и двое сеннамитов шли по пятам.
– Да будет с тобой милоссь Шесс-стерых! – Присвистывая от возбуждения, Пакити вскинул руку. – Мы выссследили их, ссветлый господин! Высс-следили! Там, где ты скасс-зал! Идут у берега, под серыми парусс-сами, крадутся, как койот к загону керравао… Всс-сгляни!
Он сунул Дженнаку зрительную трубу, но тот, отрицательно покачав головой, лишь усмехнулся. Эти трубы, даже самые лучшие, сделанные на кейтабских островах и называвшиеся Оком Паннар-Са, были ему не нужны, давно не нужны. Он и так видел этот корабль – двухмачтовый крутобокий парусник йамейнской постройки с опущенными балансирами, низко сидевший в воде; видел его палубу, где у метательных машин суетились смуглые коренастые мореходы с Островов, ощущал живое тепло и тревожную эманацию, исходившую из трюма, мысленно касался окрашенных в серое парусов. Серый цвет – цвет Коатля, повелителя Чак Мооль… Как бы не сменился он вскоре черным! И сменится, если кейтабец попробует удрать или сопротивляться!